Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
Я облизываю отчего–то пересохшие губы и чувствую, что краснею. Слава Богу, что этого никто не видит. И прежде всего — он. Когда я краснею при нем, то становлюсь совсем беспомощной и он может делать со мной все, что захочет. И не могу сказать, чтобы мне это не нравилось…
Остается один ящик — четвертый.
Надеюсь, что в нем я найду то, ради чего и сижу сейчас здесь, в его кабинете, на полу, у открытого письменного стола. Я ищу нож, тот самый нож, который я как–то раз уже видела в его руках. Тот самый нож, которым он, скорее всего, и собирается меня убить.
И я нахожу его. Четвертый ящик — самый захламленный, чего в нем только нет — толстая, перевязанная какой–то легкомысленно–розовой ленточкой пачка писем, вполне возможно, что есть в этой пачке и мои письма, писала когда–то, вот только сейчас мне совершенно не хочется перечитывать те глупости, альбом с коллекцией марок, будем считать, что это что–то сентиментальное из его же прошлого, папка с газетными вырезками, уже пожелтевшими, которые давно бы надо выкинуть, конвертик с фотографиями, простой почтовый конвертик с маленькой пачкой маленьких фотографий, даже не пачкой, так, штук пять–шесть, какие–то незнакомые мне люди, видимо, из того же прошлого, что и альбом с марками, дискета для компьютера, аккуратно упакованная в плотную бумагу и, наконец–то, тот самый нож.
Дискета и нож — вот что заинтересовало меня в этом ящике.
Нож в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. Лезвие не очень длинное, сантиметров пятнадцать. Блестящая сталь, по лезвию проходит желобок. Тот самый нож, которым он, наверное, и будет убивать меня, когда для этого, естественно, придет время.
И я узнаю, когда оно придет, я не зря сегодня ходила к Седому.
Шестигранный серебристый кубик, величайшая ценность, которую я должна пустить в дело.
Я убираю нож на место, я убираю на место все, кроме дискеты. Мне безумно хочется включить компьютер и посмотреть, что же на ней. Скорее всего, ничего особенного, какие–нибудь очередные деловые тексты. Но тогда почему она запрятана так далеко — аж в четвертый ящик стола?
Ведь мы прячем только то, что действительно хотим спрятать.
Времени остается в обрез, я беру дискету и кладу в карман халата. Но там она не будет лежать долго, я ее перепрячу, а потом, когда он точно не сможет этого увидеть, включу компьютер и обязательно посмотрю, что на ней.
Может, на ней и хранится ответ на тот вопрос, который так мучает меня в последнее время — почему, все же, он хочет меня убить?
5
До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой. Если не сказать, совсем самостоятельной. То есть, во всем привыкшей полагаться только на саму себя.
Хотя тут есть еще одна забавная подробность: тогда у меня тоже был муж.
Или почти муж. То есть, мужчина, с которым я жила постоянно, но который не был моим официальным супругом.
И если вспомнить тот мой визит к брату, то во многом он был связан с тем самым человеком.
Не визит, конечно, мое настроение и его последствия: как все, что произошло тогда в ванной, так и то, что сейчас рядом со мной человек, который хочет меня убить.
Навязчивая мысль, мысль, от которой никак не могу избавиться. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…
Лучше думать о чем–нибудь другом, например, о том, что было со мной до двадцати восьми лет. Даже не думать, вспоминать.
И не столько вспоминать, сколько попытаться пережить заново, про себя, в себе, извлечь из себя и заново переварить в себе.
До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой.
И считала, что нет такого мужчины, которого бы я не смогла обыграть в этой замечательной игре «мужчина тире женщина», впрочем, как и «женщина тире мужчина».
Единственное, чем приходилось платить за проигрыш, так это собой — лечь и раздвинуть ноги, но я все равно была в выигрыше, ибо только от меня зависело, раздвину я ноги или нет.
Может, потому я и не сопротивлялась тогда в ванной, не кричала и не звала брата — меня впервые брали силой, и я покорилась.
До этого все было не так, до этого я считала, что королева — всегда я. Королева, принцесса, властительница, повелительница.
И делала вид, что мужчины занимают в моей жизни отнюдь не главенствующее место.
Они были на обочине, присутствовали где–то за кадром, пусть рядом, но в тени.
Пусть на них бросаются похотливые сучки, но я не такая.
Я самодостаточна, я умна, меня гораздо больше интересует то, что творится в моей голове, чем то волнение, которое временами возникало между ног.
За исключением тех дней, когда месячные, но месячные — это не дни, месячные — это катастрофа, это момент, когда мир теряет нормальные очертания. Хотя ты знаешь, что пройдет несколько дней и все опять станет на свои места.
И голова вновь обретет ясность, а тело — легкость. Тяжесть и боль исчезнут, вновь захочется жить.
Жить и играть в привычные игры, когда мужчины пытаются поймать, а ты — убежать.
Не будучи при этом той похотливой сучкой, которая постоянно течет.
Собственно, именно поэтому я и девственности лишилась позже, чем многие мои подруги.
Мне было уже двадцать три, возраст, согласитесь, приличный для дефлорации.
Не могу сказать, что меня это совсем не тяготило — то, что я никогда еще не чувствовала в себе мужское начало.
Член, палку, хуй.
Но тяготило это как–то странно — в моем окружении уже у половины подруг были дети, вторая половина то ли собиралась беременеть, то ли делала аборты, а я пребывала в полном согласии со своей девственной плевой. Сама по себе она мне не мешала, мешало то, что я в свои двадцать три была белой вороной, которая не знала того, что знают они, мои подруги и подружки, то есть близкие и не очень, вот только все они могли смотреть на меня сверху вниз.
Что приводило меня в полное бешенство, потому что обычно сверху вниз смотрела я.
И мне оставалось одно — как можно скорее лишиться этой дурацкой девственности, вот только надо было решить, с кем.
Если бы у меня была любовь…
Если бы я была влюблена, если бы я томилась и страдала…
Но в последний, да и в первый, наверное, раз я была влюблена в десятом классе, вот только с того дня, когда он попытался вставить мне прямо в подъезде, любовь закончилась.
И мальчики, юноши, мужчины стали лишь предметом игры.
Но девственности надо было лишаться и я принялась внимательно смотреть про сторонам.
И как–то так получилось, что то, что было мне нужно, я нашла очень быстро.
У моей ближайшей на тот момент подруги был младший брат. Подруга была сверстницей, то есть, ей тоже было двадцать три. Но она, в отличие от меня, не была девственницей, она относилась к категории тех, кто делал аборты.
Младший брат был моложе почти на пять лет, ему было восемнадцать с чем–то.
То ли с четвертью, то ли с половиной.
Очень, надо сказать, славный мальчик, может, чересчур смазливый, но очень славный. Особенно, для первого раза.
При этом, он как увидел меня, так одурел.
Хотя надо признаться, что было от чего, если и сейчас, когда мне тридцать шесть, пусть и почти, мужчины порою дуреют, вот только я давно уже прекрасно знаю, чего они стоят.
Даже тот, который хочет меня убить.
А тогда я этого на самом деле не знала, я просто согласилась поехать с подругой на дачу, с подругой, с другом подруги, с другом друга подруги и его, соответственно, подругой. Вот только я была одна.
И для меня пригласили младшего брата.
Скорее всего, именно для того, чтобы он лишил меня девственности, хотя эти детали и не обсуждались.
Просто, чтобы мне не было скучно, подруга пригласила своего брата.
Милого мальчика с большими выразительными глазами и прекрасной фигурой, широкие плечи, мускулы выпирают где надо, такие мальчики любят смотреть на себя в зеркало.
При этом я совершенно не думала о своей девственности, когда мы поехали на дачу.
И когда приехали — тоже не думала.
Я забыла о ней, она меня не волновала.
Мне было хорошо и так, было тепло, было уютно, пели птички и замечательно пахли садовые цветы.
Я ничего не понимаю ни в птичках, ни в цветах, но мне до сих пор все это нравится — как одни поют, а другие пахнут.
Брат подруги вился вокруг меня как это делает какой–нибудь назойливый комар, он развлекал меня, он ухаживал за мной, он томился, его глаза блестели и мне было весело.
И я даже решила позволить ему поцеловать себя.
Нескромным пылким поцелуем.
Довольно влажным — отчего–то помню это до сих пор.
Я стояла на веранде, он прижимал меня к двери и пытался просунуть мне в рот свой язык.
Я временами то позволяла, то нет, милый молодой человек распалялся все больше и норовил залезть рукой мне под блузку.
